Эта песня была написана специально для них, ленинградских блокадников, которая каждой своей строчкой обращалась к тем, кто пережил те ужасы:
Ленинград, я еще не хочу умирать,
У тебя телефонов моих номера,
У меня еще есть адреса,
По которым найду голоса…
Запомнить пронзительные строки песни Нина Алексеевна Мишина не может, разве что пару строк, но напевает часто, уж больно все до сих пор памятно.
А вот слушать 7 Симфонию Д.Шостаковича, которую передавали по большим круглым репродукторам, развешанным на столбах по всему городу в холодные зимние дни блокады, без содрогания не может. Правда, концерты классической музыки по телевизору сейчас настолько редко передают, что мелодия стала забываться, но юношеские впечатления до сих пор дают ощущения «мурашек по коже». Ей было всего 16 лет, когда, одетые в фуфайки и закутанные в полушалки, они с подружками слушали это произведение в городской филармонии. Помнит, как больные и изможденные люди, закрыв глаза, отрешенные от мира, воспринимали эту сложную симфонию. Им, молодым, тогда весь трагизм положения понять было непросто, а вот взрослые люди не скрывали слез: вместе они оказались заложниками на этом отрезанном от мира кусочке Родины, вместе голодали и теряли родных, но симфоническая музыка с нотками оптимизма всех объединяла и ставила в положение, которому потом найдут определение: «вера и надежда». Надо было выжить и надеяться, что придут прежние времена, и все станет на свои места.
Времена-то придут, да вот по-прежнему уже все не будет: в 42-м умрет от голода старший брат Коля, немного погодя — бабушка, в 43-м — увезут на Пискаревское кладбище маму. Останется Нина одна из их большой и дружной семьи, как, впрочем, и во всей большой коммунальной квартире.
Непривычный для наших мест интеллигентный говор выдавал в Нине Алексеевне Мишиной уроженку тех северных мест, где мягкие воды финского залива омывают острова, скрепленные мостами. Коренная ленинградка, прожившая в Казахстане практически всю сознательную жизнь, так и не смогла избавиться от своеобразного оттенка в своей речи. Да и никогда не стремилась, это ее и отличало, этим и гордилась.
…Мы сидим в уютной, теплой квартире Нины Алексеевны, пьем горячий чай с печеньем и конфетами, а говорим о холоде и голоде, о мытарствах и леденящем страхе смерти, который преследовал мою собеседницу все 900 дней блокады. Я прошу ее надеть свой парадный костюм, чтобы сохранить кадры на память. Листаю семейный фотоальбом и тоже щелкаю затвором: такие редкие снимки — вот Нина в школьной форме перед самой войной, ей 15 лет, вот она с подружкой в фуфайках перед тяжелой сменой на Метрострое, здесь она с еще живым мужем.
Нина Алексеевна помнит каждую дату, каждый день из девятисот: 18 сентября 41 года была занята гитлеровцами их родная станция Лигово — и пошел ежедневный отсчет блокадного времени, вплоть до 18 января 1944 года, когда войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились и было объявлено о снятии вражеской осады. Эти цифры она называет по памяти, совсем не напрягаясь, разве такое забудешь?
Помнит и вкус липкого хлебного мякиша, и запах супа из обоев, на которых остался клейстер, и звук пролетающих снарядов, и боль обожженных холодом рук от металлического ключа. Об одном из эпизодов вспоминает даже с улыбкой.
— В 42 году меня устроили работать на Метрострой слесарем. Восстанавливали технику, которая приходила с Ладожской трассы. Моя задача была — откручивать карбюраторы с машин. Дядя Вася, так звали нашего мастера, выдал мне большой ключ — и вперед! На мне телогрейка огромная, завязанная веревкой, по полу тянется, на голове старая мамина шаль, в руках огромный ключ и никаких навыков. Кручу, кручу, а болты никак не поддаются. И холодно ужасно, и силенок не хватает. Идет какой-то мужчина, я к нему: «Дяденька, помогите открутить!» Он берет ключ и смотрит на меня: «И где таких сопливых понабрали?».
А зима в том году была ужасно холодная, а если еще учесть, что влажность высокая, то можно представить, как я выглядела с мокрым носом и зареванными глазами!..
Эта же «сопливая» молодежь первой откликнулась на призыв блокадного правительства по очистке Ленинграда от снега и накопившейся грязи весной 42 года: фанерные доски с дырочками выполняли роль мусоровозов, а работали все, кто мог мало-мальски двигаться. В марте уцелевшие горожане услышали привычные звуки трамвайчиков — предвестников приближающейся Победы.
Потом в жизни Нины и ее мужа Юрия была поездка на комсомольскую стройку в Архангельск, а затем в Казахстан. С Казахстаном у ленинградцев — особые воспоминания. Как вкусно пахли сухофрукты, привезенные по Дороге жизни из этой, казалось, сказочной братской советской республики. Как подняли дух во время блокады патриотические стихи далекого, но такого родного на тот миг, поэта Джамбула в переводе А.Твардовского:
Пусть подмогой будут, друзья,
Песни вам на рассвете мои,
Ленинградцы, дети мои,
Ленинградцы, гордость моя!
И хотя в 1964 году целина уже не гремела, но сюда по-прежнему ехали люди из разрушенных городов и сел Советского Союза в надежде обрести тепло и покой, почувствовать романтику новых открытий и устоявшуюся крепость надежного жизненного тыла.
Работала Нина Алексеевна, где придется: в магазине продавцом, специалистом в областном управлении статистики, а после пенсии даже в областном Доме детского творчества вахтером. Юные поисковики здесь ее и «выловили», потом они стали друзьями.
Раньше часто в свой родной город ездила, а потом уже не смогла по состоянию здоровья. Но сердцем и душой она оставалась ленинградкой. Там, правда, уже никого не осталось, разве что родные могилы… Но и здесь ее окружали добрые и радушные соседи, подкармливающие ее витаминной продукцией со своей дачи, старые друзья и бывшие сослуживцы.
…Разбередились старые душевные раны. Но с этой болью она жила! Жила, радуясь сегодняшнему дню, веря в светлый завтрашний, в котором, она верила, не будет голодных обмороков и пронзительного страха смерти. Говорим об этом в прошедшем времени. Люди уходят, а даты будут отмечаться. На то они и даты, чтобы старики помнили, а молодые учились!
Любовь ФОМИЧ.
