Окончание. Начало в №№37,38.
Аян КАЖЫБАЙ,
кандидат филологических наук
Кокшетауского государственного
университета имени Ш. Уалиханова.
Если в юношеской лирике Бахытжана Мусахановича кони, увиденные мальчиком впервые только в цирке, были символом утраченного, естественного детства, этнических корней, то теперь — это ностальгия, несколько притупившаяся от времени и знакомства с миром, разными странами, однако до конца не определенная. Тут, наверно, даже «чувство мира» (так называемая лирическая формула, образ Б. Канапьянова) не спасет. Можно ощущать себя «частицей Амстердама и Парижа», «сверять гекзаметром Афины» и видеть сигналы ангела «где-то над Гудзоном», «манит берег Средиземноморья, осень новой Англии влечет», но все равно, как самозаклинание, «поэта увлечет и дервиш-пилигрим, и Назарея, Византия, Третий Рим и безымянная балбала за курганом», главное — это остаться «придорожной пылью», «кустом единственным» в родной степи, поклониться праху степной воительницы-амазонки…
Ах, эта маргинальность, это саднящее чувство внутренней чужеродности или — как это еще можно назвать более деликатно и точно? — «без вины виноватость»? Уверения в своей преданности и патриотизме… Не игра же это в бисер, в самом деле, не фарисейство?
Творческое русскоязычие, возникнув в советское время, в Казахстане — после Великой Отечественной войны, стало явлением обычным, как, скажем, за пределами нашей Родины англоязычие В. Набокова и других. Как бы ни спорили критики, никто из наших поэтов и писателей не утрачивал своего этнического мироощущения и миросозерцания, но являлся художником, сочетающим богатство разных культур. «Все мы, — говорит о своем поколении русскоязычных литераторов О. Сулейменов, — хотели быть писателями национальными и интернациональными, все мы — в одной упряжке, хотя у каждого свои специфические задачи. Мы маргинальные личности, которые рождены на грани по крайней мере двух культур, мы являемся одновременно и мостом между ними и проводниками взаимовлияния. Представляем мировую культуру в своей и свою — в мировой».
«Чувство мира» поэт культивирует и генирирует давно и сознательно. Расширяет географию своих творческих связей: до Америки его книги выходили и в Москве, и в Киеве; на украинском и английском книги Бахытжана Канапьянова выходили отдельными изданиями в Киеве, Бостоне, Торонто и Лондоне; он отзывался на самые трагические события нашей современности и всегда стремился воочию видеть все, что не похоже на жизнь и быт его народа. Поездить пришлось ему немало, но туристом мира он не стал, потому что всегда ощущал себя, как напишет в стихах 1993 года, «кочевником с авиабилетом», которому «земля мала для… странствий». Вот, казалось бы, естественная эволюция этнического сознания в нашу технократическую и трагическую эпоху — деконструктивизма, сознания, не мыслящего себя вне фольклорно-эпических истоков и корней. Ведь уже в привычный ряд для самого поэта вошли многие бытовые и бытийные реалии нашего времени, времени тотального общества потребления, сверхобывателя, офисного планктона, серой, сетевой расы, общество симулякра, спектакля и де-конструкта:
«Заменю электробритву,
Напишу одну из книг,
Вспыхнет в памяти молитва,
Что когда-то пел старик».
Казалось бы, и ладно, и хорошо, «консенсус» найден, бытие на свой лад определило сознание, но как раз в это мгновение случайной гармонии опять, словно тень расплаты, проходит очень блоковский мотив:
«Мелькнула цыганкою в шали
Бездомная муза моя!…»
Так в квинтэссенции лирического космоса «Горной окраины» все еще жжет своя невидимая рана.
Впрочем, «бездомная муза» Б. Канапьянова, его лирика стала теперь духовно более зрелой, утонченной и умудренной. Как и раньше, она врачует свои и чужие страдания добрым утешением, светом катарсиса, упованием на согласие и красоту в нашем несовершенном общежитье. Но будучи трансцендентальной и сейсмически чуткой свидетельницей истории, она несет в себе особый нравственный императив или, точнее, завет — никакие перемены не отменят нашего прошлого, напротив, они восстанавливают духовную преемственность разных поколений и эпох.
Это, пожалуй, самое верное средство преодолеть и чувство духовной маргинальности, и «разлом эпохи той, Что, окатив волною, Становится судьбой». Средство верное, но, конечно, не единственное.
Демонтаж советского народа происходил и происходит трудно, преподнося нам порой неожиданные уроки. И как это ни удивительно, именно поэтическое восприятие жизни не склонно однобоко очернять или возвеличивать то или иное историко-политическое событие. Спустя 12 лет после «злополучного» «Позабытый мной с детства язык» поэт напишет:
«Не зная, что, но вновь роднит
Нас — пасынков былой империи.
И сквозь раствор гранитных плит
Пыль придорожная горчит.
Горчит все то, Во что мы верили».
«Разлом» советской эпохи не стал для поэта и его лирики катастрофой, которая выбивает из колеи.
Он не был ее присяжным рупором-воспевателем, но и публично не отрекался от нее, как ни торопился преждевременно радоваться свободе и демократии в обличий перелицованных «мародеров нравственности», партократов с кульбитами на 180 градусов. Он писал стихотворные репортажи с места события — о трагедии Чернобыля и беззаветном советском героизме «ликвидаторов», переводил «Қыз Жібек» и, может быть, под влиянием этой вечной народной песни о любви проверял нравственные скрепы, духовные основы своей лирики. На смену восторженному «чувству мира» приходило понимание его трагичности, а в ряду самых надежных и верных средств духовного спасения и выживания ему открывались, кроме песни и дружбы, еще и другие, старые, как мир, идеалы:
«Горная окраина,
Террасы и дворы,
И некая есть тайна,
Что люди в них добры.
И, словно из грядущего,
Луна из-за хребта
Желает доброй участи
Сейчас и навсегда».
Или:
«В темноте дойти до цели
Опыт странствий мне помог.
Нам небесные качели
Ниспослал с улыбкой Бог».
В стихах 90-х годов городская музыка поэзии Б. Канапьянова приобретает все большее философское звучание, подводя итоги века, итоги собственного поэтического и жизненного пути:
«Я просто пишу стенограмму,
И авторство мне ни к чему,
Но путь мой к небесному храму
Не повторить никому».
Поэт, издатель, автор книг поэзии и прозы, вышедших в издательствах Казахстана, России, Украины, США, Великобритании, Канады, Кореи и Малайзии на более чем 20 языках мира, Бахытжан Канапьянов пишет: «Я — сторонник рафинированного восприятия культуры, языка. Каждый должен нести свой крест. Мой крест как поэта, издателя — нести зерна культуры, зерна взаимопонимания. Мне здесь ближе принцип Иосифа Бродского: «Поэт должен быть космополитом. Для него родина — вся земля». Это признание поэта объясняет присутствие в его книгах языков знаковых понятий, образов, мотивов, эмблематики культур народов мира. Но наиболее последовательно на мироощущении и поэтическом словаре-тезаурусе Б. Канапьянова сказался синтез двух культур: родной, казахской — с ее силлабикой, фольклорно-мифологической поэтикой, философским дискурсом и русской — с ключевыми концептами, архетипами, прецедентными именами. Именно здесь поэт и находит точку приложения своих художественных поисков, способ поэтизации всего этнического. Отсюда идет любопытство странника, поэта-кочевника и двойная примерка своего к чужому. Отсюда — понимание того, что в мире нет абсолютно самодостаточных, рафинированных культур. Поэзия Б. Канапьянова и близких ему по духу литературных современников обладает немаловажным в наши времена качеством — обращать читателя лицом к жизни, к нашей непосредственной социально-культурной действительности, потому что в ней идет сложный процесс взаимообмена.
Для произведений Б. Канапьянова характерен жанровый синтез. Его художественные тексты могут совмещать жанровые стратегии эпистолярного письма и документальной прозы, элегии и философской оды, высокого книжного слога и романтической ностальгии, социальную патетику плаката и пронзительное откровение исповеди.
Поэтическое наследие Бахытжана Канапьянова включает в себя многие жанровые разновидности, в первую очередь те, которые наиболее полно позволили выразить мироощущение поэта. «Б. Канапьянов, — отмечает профессор Виктор Бадиков, — любит насыщать новым содержанием старые формы (гекзаметр, сонет, заклинание), поэтически экспериментировать со словом, вообще активно расширять свой арсенал выразительных средств».
Лирика Б. Канапьянова — это урбанистическая поэзия, испытавшая влияние кочевого мышления. Если от казахского стихосложения в поэзии Б. Канапьянова восприняты ритмический строй силлабики, то от русского футуризма унаследована четкость и плакатность акцентного стиха.
Категории памяти и совести приобрели у Канапьянова характер этических оценок времени. Устойчивость повторяющихся образов ребенка, сна, тропы (дороги), души, птицы, коней, отары, кобылицы, домбры объясняется этническими стереотипами, создающими чувство причастности автора к родной культуре. Определяющая роль фольклорно-мифологической символики, вызвавшей доминирование силлабических решений, типичных для казахского стихосложения, становится для поэта способом выражения национальной картины мира, мировоззренческих доминант, определяющих диалог лирического героя с миром. Вместе с тем открытость русской литературной традиции, культурной эмпирики мира обусловили в лирике Бахытжана Канапьянова жанровый синтез, симбиоз разных художественных стратегий.
Одно из проявлений билингвизма поэта, обусловившего его приверженность силлабике как эстетической стратегии выражения национального мироощущения, конструирования художественного мира, создания новых жанровых форм, привело к созданию понятия, ключевого для художественной системы Канапьянова. Это векзаметры, давшие название одноименному сборнику. Как пишет поэт, переводчик Ян Август, «Векзаметры» Б. Канапьянова — это книга, где присутствует радость поэтического эксперимента. Автор берет старинные, классические формы стихосложения (гекзаметр, сонет, архаическое заклинание и т.д.) и раскрывает с их помощью свое собственное ощущение современности. Благодаря этому все мы как бы проходим наглядную школу модернизма, импрессионистской фиксации мгновенных впечатлений, поэтического экспрессионизма или сюрреализма. Соединение традиции с усложненной техникой стиха переходит у Бахытжана в органический сплав, делая его письмо отличным от письма его собратьев. И если верна мысль о том, что в поэзии каждый должен выйти на свою тропу, то Бахытжану, который умеет внимать и учиться у других, это удалось».
Векзаметры, — пишет в своем исследовании профессор Ж. Толысбаева, «это жанровые стихотворения, появившиеся как свидетельство глубокой творческой рефлексии поэта. Векзаметр, на наш взгляд — это своего рода жанр-логотип лиро-эпического мироощущения Б. Канапьянова, обреченный (по-хорошему) на жизнь только в пределах его творчества. Этот жанр «запатентован» уникальным миросозерцанием поэта, выводящим каждое проявление души человека к событийности эпической значимости».
Обратимся к полному собранию векзаметров в книге Б. Канапьянова «Над уровнем жизни». Последовательное контекстное вычитывание главы «Векзаметры» убеждает в тщательной продуманности ее композиции. Глава начинается с векзаметра-воспоминания о детстве («Мальчик»), а заканчивается стихотворением, в котором указан «вектор Вселенной» как вектор в будущее. Векзаметры внутри главы собираются по тематическому принципу. Так тема возраста объединяет последовательно изложенные стихотворения «Мальчик», «Мы на четверть видны были в жизни»; тему свободы развивают следующие за ними «Черный ворон», «За Садовым кольцом»; образы Античной Греции связывают стихотворения «Рапана», «Гомер и эпос», «Миф и реальность» и т.д. Названные темы находятся в эстетическом фокусе конкретных перечисленных стихотворений, хотя, в принципе, отмечают содержание каждого векзаметра. Из векзаметра в векзаметр переходят сквозные образы фотографии («Сквозь крыло стрекозиное…», «Для семьи ждут годами…»), искусства («Я жажду работы…», «Рапана», «Песок времен», «Гомер и эпос», «Медный всадник»), детства («Мальчик», «Ностальгия по детству»), нити («На мотив старых часов», «Метаморфозы»), ветра («После заката», «Плывут облака»), космоса («Обратная перспектива», «Кочевая звезда»), степи, моря, а также костра, бал балы, крыльев, листвы, коней, звезды, века.
Соединив стиховедческое понятие «гекзаметр» с многозначным «век», поэт создает оригинальный способ измерения отношений лирического героя, наделенного автобиографическими чертами, с миром. Форма личностного самоопределения в бытии коррелирует у поэта с масштабом и значимостью переживаемых им событий и переживаемого человеком кризиса, наступившего прозрения и понимания того, какова цена духовного спасения личности. Написанное силлабическим стихом произведение, программное для сборника, определило сквозной для книги образный ряд кочевников, батыров, романтизированных координатами мышления поэта-кочевника.
«Из хаоса в космос уходит векзаметр-вектор Вселенной.
Миф вплетается в явь — не раз угрожала Галлея хвостом,
Беспечность толпы на время сметала она. Исчезала…».
Если есть в казахской русофонной поэзии стихотворения, которые стоило бы рекомендовать всем, стихотворения сильные, подлинно замечательные и в высшей степени душеполезные, — то это «Векзаметры», катарсический, эсхатологический, но тем не менее оптимистический гимн Вселенной. Этот цикл стихов гарантировал бы Б. Канапьяно-ву бессмертие, даже если бы он не написал ничего другого. Эти произведения — наряду со стихотворными сборниками «Чувство мира», «Кочевая звезда», «Горная окраина» и «Смуглая луна» — обеспечат Бахытжану Мусахановичу благодарных читателей даже тогда, когда идейные споры вокруг него затихнут и уйдут в прошлое. Впрочем, учитывая цикличность казахской истории, полное их утихание ему тоже не грозит.
Что до ахматовского отзыва «Перевод с неизвестного», это, если вдуматься, комплимент. Вся литература — перевод с неизвестного, с божественного. Назад, к Б. Канапьянову — а точнее, вперед, к Б. Канапьянову. К литературе, дающей читателю концентрат счастья и глубоких размышлений. Видит Всевышний, казахстанский читатель это заслужил.
